Друг Толстого поэт Афанасий Фет развивал высказанную графиней мысль и распознавал в романе других своих знакомых, повлиявших на ход действия всего произведения: «Герой Левин — это Лев Ник[олаевич] человек (не поэт), тут и В. Перфиль[ев], и рассудит[ельный] Сухот[ин], и все и вся, но возведенное в перл создания».

По мысли Толстого, литературный персонаж не может быть калькой с одного человека, герой произведения создается автором из собственных переживаний и всего того, что он увидел и узнал в течение жизни. Так, сын писателя Илья Львович вспоминал, как его отец «раздражался, когда его спрашивали, правда ли, что он в Левине описал себя! Он говорил, что тип создается писателем из целого ряда лиц, и поэтому он никогда не может и не должен быть портретом определенного человека».

Сравнение Толстого и Левина, а также мысли о полной идентичности творца и творения часто приводят к ошибочным суждениям. Именно из этого сопоставления родилась чуть ли не главная орфоэпическая ошибка русской литературы.

Толстоведы справедливо отмечают, что фамилия Левина образована от имени автора романа: Лев — Левин. Это обстоятельство повлияло на возникновение разногласий относительно того, как правильно произносить фамилию этого героя романа. Поскольку в семье Толстого имя писателя произносили с буквой «ё», некоторые стали полагать, что и фамилия Левина должна произноситься с этой же буквой. При этом ни в одном прижизненном издании романа нельзя найти написание фамилии Левина с буквой «ё». Кроме того, ни Лев Николаевич, ни Софья Андреевна, которая переписывала «Анну Каренину», в этом случае спорную букву не использовали, хотя в других словах, вышедших из-под их пера, «ё» встречается регулярно.

Младшая дочь писателя Александра Львовна однажды приняла участие в обсуждении этого вопроса и четко определила правильное написание и произношение: «У нас дома все говорили „Левин“».

О своеобразии характера Льва Толстого и других представителей его фамилии говорили многие. Фраза, придуманная племянницей писателя — «миленький толстовский характерец» — пользовалась популярностью в домашнем кругу Толстых.

В «Анне Карениной» Константин Левин слышит подобное от своего приятеля Стивы Облонского: «Вы все, Левины, дики». Чуть позже Облонский поясняет высказанную им мысль: «Ты всегда делаешь то, что никто не делает».

Описывая старшего брата Константина Левина Николая, Толстой снова прибегает к эпитету, который уже применял в отношении носителей своей фамилии и в отношении героя своего романа. О фигуре Николая Левина Толстой пишет, как о «поражающей своей дикостью».

Трагические события жизни Николая Левина во многом напоминают судьбу одного из старших братьев писателя Дмитрия. В юности Дмитрий Толстой был малообщителен и избегал светского общества. В годы учебы в университете он жил «воздержанной жизнью, не зная ни вина, ни табаку, ни, главное, женщин». Через несколько лет с ним «случился необыкновенный переворот» и он, до этого посещавший церковные службы и соблюдавший все посты, вдруг изменил своей строгой религиозности и стал «пить, курить, мотать деньги и ездить к женщинам».

Спутницей Николая Левина становится рябая Маша, выкупленная им из публичного дома. Ее образ Лев Толстой заимствовал из реальной жизни. Женщина с похожей судьбой и такими же чертами внешности сопровождала брата писателя во время его болезни: «Рябая, выкупленная им Маша, повязанная платочком, была при нем и ходила за ним».

Толстой в описании болезни и смерти Николая Левина опирался на собственные трагические воспоминания об уходе братьев Дмитрия и Николая: оба они умерли от чахотки. Спустя много лет после смерти Дмитрия Николаевича и уже после завершения работы над «Анной Карениной» Лев Николаевич вспоминал: «Думаю, что не столько дурная, нездоровая жизнь, которую он вел несколько месяцев в Москве, сколько внутренняя борьба, укоры совести сгубили сразу его могучий организм. Он заболел чахоткой, уехал в деревню, лечился в городах и слег в Орле, где я в последний раз видел его уже после Севастопольской войны. Он был ужасен. Огромная кисть его руки была прикреплена к двум костям локтевой части, лицо было — одни глаза и те же прекрасные, серьезные, а теперь выпытывающие. Он беспрестанно кашлял и плевал, и не хотел умирать, не хотел верить, что он умирает».

Старший сын писателя Сергей Львович находил только одно различие между Николаем Левиным и Дмитрием Толстым: «Николай Левин высказывает некоторые социалистические идеи и задумывает вместе с социалистом Крицким учредить слесарную артель на кооперативных началах; этого не мог предпринять Дмитрий Николаевич Толстой, умерший в 1856 г.; он только обдумывал некоторые улучшения в крепостных отношениях между помещиками и крестьянами, о чем сохранилась его записка».

Главным сходством Толстого и Левина называют душевный кризис, в который они оба, не удовлетворенные одной лишь семейной жизнью, погружаются и который приводит их к новому миропониманию. Оно открывается им через мучительное переосмысление всего своего существования.

Мысли Левина о смысле жизни «томили и мучили его то слабее, то сильнее, но никогда не покидали его. Он читал и думал, и чем больше он читал и думал, тем дальше чувствовал себя от преследуемой им цели». Так и Толстой искал спасения в общении с людьми разных взглядов и верований, в философии и, наконец, религии. Духовный переворот, произошедший со Львом Николаевичем и его литературным альтер эго, был неотделим от поиска нового религиозного пути.

Потрясенный словами простого мужика, Левин приходит к осознанию необходимости веры и выводит для себя максиму: «Не для нужд своих жить, а для бога». В вере смысл жизни нашелся и для Толстого, в «Исповеди» он писал: «Какие бы и кому бы ни давала ответы какая бы то ни была вера, всякий ответ веры конечному существованию человека придает смысл бесконечного, — смысл, не уничтожаемый страданиями, лишениями и смертью».

Если жизнь Левина ограничена рамками художественного произведения и в конце романа он только задается вопросом сомнения «Не могу ли я верить во все, что исповедует церковь?», то Толстой в своем поиске настоящей религии уходит дальше от литературного героя и с годами навсегда отходит от церкви.

Для Льва Толстого периоды завершения работы над двумя его самыми известными произведениями — эпопеей «Война и мир» и романом «Анна Каренина» — совпали с большими душевными потрясениями.

После того, как «Война и мир» была окончена, Лев Николаевич раздумывал, как выгодно распорядиться деньгами, полученными после публикации эпопеи. Писатель отправился в Пензенскую губернию, где намеревался купить имение. В гостинице, где он остановился на ночлег, его охватило беспричинное мучительное чувство ужаса. Почти сразу же Толстой рассказал об этом в письме своей жене: «Третьего дня в ночь я ночевал в Арзамасе, и со мной было что-то необыкновенное. Было 2 часа ночи, я устал страшно, хотелось спать, и ничего не болело. Но вдруг на меня нашла тоска, страх, ужас такие, каких я никогда не испытывал. […] Подобного мучительного чувства я никогда не испытывал, и никому не дай Бог испытать».

Как отмечала Софья Андреевна, впоследствии ее муж не раз возвращался к воспоминаниям об этом состоянии, а иногда даже вновь погружался в него и тогда говорил: «На меня находит арзамасская тоска». Толстой признавался, что ничего не боялся так, как «арзамасской тоски».

Тоска и страх смерти мучают и Константина Левина. Смерть представляется ему неразрешимым вопросом. Одно лишь счастье семейной жизни не помогает преодолеть страх и побороть мысли, что все ведет к одному «неизбежному концу всего»:

В «Исповеди», к работе над которой Толстой приступил почти сразу после окончания «Анны Карениной», он четко обозначил свои душевные терзания: «Жизнь мне опостылела — какая-то непреодолимая сила влекла меня к тому, чтобы как-нибудь избавиться от нее».

Лев Николаевич признавался, что мысль о самоубийстве была для него так соблазнительна, что ему приходилось «употреблять против себя хитрости, чтобы не привести ее слишком поспешно в исполнение».

Самоубийство как выход из душевного кризиса изначально рассматривал для себя и Константин Левин. Описывая переживания своего героя, Толстой упоминает в романе и шнурок, и ружье, которые для него самого из самых простых вещей превратились в орудие избавления от собственной жизни: «И, счастливый семьянин, здоровый человек, Левин был несколько раз так близок к самоубийству, что спрятал шнурок, чтобы не повеситься на нем, и боялся ходить с ружьем, чтобы не застрелиться».

И так же, как Толстой, «Левин не застрелился и не повесился и продолжал жить».